Полуденный воздух накаленный знойными лучами солнца. Возвращение александра в деревню

Возвращение в деревню. На мгновение обретенная гармония. Кольцевая композиция подвела нас к тому моменту, с которого началось повествование. Вновь действие разворачивается «прекрасным утром», снова перед нами «знакомое читателю озеро в селе Грачах». Опять мы видим Анну Павловну, которая «с пяти часов сидит на балконе», ожидая сына с тем же волнением, с каким восемь лет назад отпускала. Так же спешит утешить ее и заодно покушать Антон Иваныч. Только природа не гармонирует с их радостным ожиданием своими зловещими предсказаниями: «Полуденный воздух, накаленный знойными лучами солнца, становился душен и тяжел. Вот и солнце спряталось. Стало темно. И лес, и дальние деревни, и трава - все облеклось в безразличный какой-то зловещий цвет… Боже мой! С запада тянулось, точно живое чудовище, черное, безобразное пятно с медным отливом по краям и быстро надвигалось на село и на рощу, простирая будто огромные крылья по сторонам… Грянул гром…» Словно сказочное чудище Змей Горыныч готовится прилететь в мирные Грачи.

Читателя уже не поражает, что Александр забыл подарить хоть что-нибудь матери и не спросил про свою первую любовь, Софью, которая живет в нескольких верстах с мужем, и «в доме бедность такая, что и не глядел бы». В отличие от своего барина, Евсей не забывает привезти подарки дворне - «он дарил петербургские гостинцы: кому серебряное кольцо, кому березовую табакерку», на вкус каждого. Мы совсем почти забыли об этом персонаже. Разве что мелькнет перед нами, разрушив самые романтические парения Александра, сведет с небес на землю дельными замечаниями: «Кабы не забыть: давеча в лавочке на грош уксусу взял да на гривну капусты, завтра надо отдать», «Извольте-ка посмотреть, сударь…, какая вакса-то <…>. В деревню бы послать…» И все же слуга Евсей оказался большим романтиком, чем его господин. Потому что умудрился сохранить чувство среди столичных искушений. Равным образом крестьянка Аграфена осталась ему верна после восьмилетней разлуки. За напускной грубостью прячет она любовь. «Принесла нелегкая, - говорила она сердито, глядя на него по временам украдкой; но в глазах и в улыбке ее выражалась величайшая радость…» Итак, вечная, верная, настоящая любовь на свете есть. Только она не кричит о себе, не клянется, ее даже трудно различить в мелькании будней.

Анна Павловна осталась прежней. Но герой повидал других людей и иную жизнь. Ему становится невыносим застой с его сплетнями, мелкими интересами, нелепыми суевериями, злобными выпадами в адрес нерадивого слуги, который осмелился не покупать барину сдобные булки и тем довел до жизненного краха (так полагает старуха Адуева и ее окружение). Вновь «он (Александр ) лучше, умнее всех! Здесь он всеобщий идол на несколько верст кругом». Но невозможно проводить время в совершенной праздности: «Однажды, в ненастную погоду, опробовал он заняться делом, сел писать и остался доволен началом труда. Понадобилась для справок какая-то книга: он написал в Петербург, книгу выслали. Он занялся не шутя…» Хотя Александр не стал «надрывать грудку»; и автор иронически описывает, как успокоилась заботливая матушка, когда «он от писанья не только не похудел, а растолстел больше…».

Автор заставил своего героя пережить момент второго катарсиса. Он смог осознать свои и простить чужие ошибки. Мы обращаемся к письмам младшего Адуева дяде и тетке. В послании Лизавете Александровне Александр признает необходимость присутствия в жизни человека «могучей союзницы - деятельности». Герой понимает, как он был неправ, когда пытался уклониться от испытаний и искать в жизни одних наслаждений: «Признаю теперь, что не быть причастным страданиям, значит не быть причастным всей полноте жизни <…>. Я вижу в этих волнениях руку Промысла, который <…> задает человеку нескончаемую задачу - стремиться вперед, достигать свыше предназначенной цели, при ежеминутной борьбе с обманчивыми надеждами, с мучительными преградами». Вот, оказывается в чем, по Гончарову, смысл человеческой жизни - движении к цели, стремлении стать лучше. Так, полагал писатель, заповедано Господом. Иначе человек духовно умирает еще при жизни. В первом же своем романе Гончаров вкладывает в уста героя слова, которые можно было бы поставить эпиграфом к «Обломову»: «Да, вижу, как необходима эта борьба и волнения для жизни, как жизнь без них была бы не жизнь, а застой, сон. Кончается борьба, смотришь - кончается и жизнь…» Во втором письме он отстаивает свою молодость от всеуничтожающей критики дядюшки (тем паче, что нашел свидетельства романтической молодости Петра Иваныча - «вещественные знаки…»): «Кто, не краснея за себя, решится заклеймить <…> эти юношеские, благородные, пылкие, хоть и не совсем умеренные мечты? <…> Я краснею за свои юношеские мечты, но чту их: они залог чистоты сердца, признак души благородной, расположенной к добру».

Можно было бы закончить повествование. В этом был уверен такой чуткий критик, как Белинский, который считал неестественным и неправдоподобным дальнейший ход действия. Он предлагал иной финал: «Автор имел бы скорее право заставить своего героя заглохнуть в деревенской дичи в апатии и лени... Тут Адуев остался бы верным своей натуре, продолжал бы старую свою жизнь. <…> Тогда бы герой был вполне современным романтиком…» Но Александр давно уже не романтик. Душа героя уже непоправимо отравлена миазмами современной цивилизации. В эпилоге, спустя четыре года, Адуев-младший «карьеру и фортуну» отыскал.

Не один Александр становится жертвой расчетов Петра Иваныча. Его жена, эта прелестная, полная жизни, интереса и сострадания ко всему, что ее окружает, женщина превращается в живую развалину. Гончаров рисует портрет человека изможденного, духовно старого, которому нечем и незачем жить. Как попугай, повторяет Лизавета Александровна фразу супруга: «Я делаю свое дело...» И тем страшнее, что поначалу живая общительная героиня находила в себе достаточно душевных сил, чтобы противостоять «школе» мужа.

Казалось бы, Петр Иваныч должен торжествовать, сбылся его план сделать жену покорной тенью. Но результаты этого опыта над живой человеческой душой оказываются настолько разительными, что ужасают самого мужа. «Он <…>, - поясняет Белинский, - был уверен, что утвердил свое семейственное положение на прочном основании, - и вдруг увидел, что бедная жена его была жертвою его мудрости, что он заел ее век, задушил ее в холодной и тесной атмосфере. Какой урок для людей положительных, представителей здравого смысла! Видно, человеку нужно и еще чего-нибудь немножко, кроме здравого смысла!»

Заглядывая в глубины человеческой души героя, автор не находит там любви - ее нет и, видимо, никогда не было. Не любовь, а многолетняя привычка, благодарность, вина - чувства, быть может, крепче любви привязывают его к Лизавете Александровне. И он решается на жертву, которую каждый, кому известен нрав Петра Иваныча, назовет великой: подать в отставку, продать завод и поехать в Италию попытаться воскресить жену. «Петр Иванович в конце бросает все ради нее и готов на все, лишь бы она стала прежней. Жаль, что спохватывается поздно, слишком поздно!» - замечает десятиклассница в сочинении «Лизавета Александровна - мой любимый персонаж романа “Обыкновенная история”» .

Что же произошло? «Как я прежде не видел - не понимаю! - удивляется многолетней слепоте своей Петр Иваныч. - Должность и дела…» Напрасно не припомнил он строки из письма племянника: «Наконец, не есть ли это общий закон природы , что молодость должна быть тревожна, кипуча, иногда сумасбродна, глупа и что у всякого мечты со временем улягутся..?» «Смешон и ветреный старик, / Смешон и юноша степенный», - замечал Пушкин. Гончаров рисует вслед за своим кумиром эволюцию человеческих возрастов. В зрелости человек стремится утвердить себя в обществе, добиться уважения и зримых признаков своего признания. Тогда как старость всегда считалась временем подведения жизненных итогов. «Изумление и ужас» перед собственной жестокостью испытывает старший Адуев, «дожив до боли в пояснице и до седых волос». Нравственные страдания являются если не достаточным, то ощутимым воздаянием судьбы человеку, который так построил свою жизнь.

– А от непривычки к новому порядку. Не один ты такой: ещё есть отсталые; это всё страдальцы. Они точно жалки; но что ж делать? Нельзя же для горсти людей оставаться назади целой массе. На всё, в чём ты меня сейчас обвинил, – сказал Пётр Иваныч, подумав, – у меня есть одно и главное оправдание: помнишь ли, когда ты явился сюда, я, после пятиминутного разговора с тобой, советовал тебе ехать назад? Ты не послушал. За что ж теперь нападаешь на меня? Я предсказал тебе, что ты не привыкнешь к настоящему порядку вещей, а ты понадеялся на моё руководство, просил советов… говорил высоким слогом о современных успехах ума, о стремлениях человечества… о практическом направлении века – ну вот тебе! Нельзя же мне было нянчиться с тобой с утра до вечера: что мне за надобность? Я не мог ни закрывать тебе рта платком на ночь от мух, ни крестить тебя. Я говорил тебе дело, потому что ты просил меня об этом; а что из этого вышло, то уж до меня не касается. Ты не ребёнок и не глуп: можешь рассудить и сам… Тут чем бы своё дело делать, ты – то стонешь от измены девчонки, то плачешь в разлуке с другом, то страдаешь от душевной пустоты, то от полноты ощущений; ну что это за жизнь? Ведь это пытка! Посмотри-ка на нынешнюю молодёжь: что за молодцы! Как всё кипит умственною деятельностью, энергией, как ловко и легко управляются они со всем этим вздором, что на вашем старом языке называется треволнениями, страданиями… и чёрт знает что ещё!

– Как ты легко рассуждаешь! – сказала Лизавета Александровна, – и тебе не жаль Александра?

– Нет. Вот если б у него болела поясница, так я бы пожалел: это не вымысел, не мечта, не поэзия, а реальное горе.. Ох!

– Научите же меня, дядюшка, по крайней мере, что мне делать теперь? Как вы вашим умом разрешите эту задачу?

– Что делать? Да… ехать в деревню.

– В деревню! – повторила Лизавета Александровна, – в уме ли ты, Пётр Иваныч? Что он там станет делать?

– В деревню! – повторил Александр, и оба глядели на Петра Иваныча.

– Да, в деревню: там ты увидишься с матерью, утешишь её. Ты же ищешь покойной жизни: здесь вон тебя всё волнует; а где покойнее, как не там, на озере, с тёткой… Право, поезжай! А кто знает? может быть, ты и того… Ох!

Он схватился за спину.

Недели через две Александр вышел в отставку и пришёл проститься с дядей и тёткой. Тётка и Александр были грустны и молчаливы. У Лизаветы Александровны висели слёзы на глазах. Пётр Иваныч говорил один.

– Ни карьеры, ни фортуны! – говорил он, качая головою, – стоило приезжать! осрамил род Адуевых!

– Да полно, Пётр Иваныч, – сказала Лизавета Александровна, – ты надоел с своей карьерой.

– Как же, милая, в восемь лет ничего не сделать!

– Прощайте, дядюшка, – сказал Александр. – Благодарю вас за всё, за всё…

– Не за что! Прощай, Александр! Не надо ли денег на дорогу?

– Нет, благодарю: мне станет.

– Что это, никогда не возьмёт! это, наконец, бесит меня. Ну, с богом, с богом.

– И тебе не жаль расстаться с ним? – промолвила Лизавета Александровна.

– M-м! – промычал Пётр Иваныч, – я… привык к нему. Помни же, Александр, что у тебя есть дядя и друг – слышишь? и если понадобятся служба, занятия и презренный металл, смело обратись ко мне: всегда найдёшь и то, и другое, и третье.

– А если понадобится участие, – сказала Лизавета Александровна, – утешение в горе, тёплая, надёжная дружба…

– И искренние излияния, – прибавил Пётр Иваныч.

– …так вспомните, – продолжала Лизавета Александровна, – что у вас есть тётка и друг.

– Ну, этого, милая, и в деревне не занимать стать: всё есть: и цветы, и любовь, и излияния, и даже тётка.

Александр был растроган; он не мог сказать ни слова. Прощаясь с дядей, он простёр было к нему объятия, хоть и не так живо, как восемь лет назад. Пётр Иваныч не обнял его, а взял только его за обе руки и пожал их крепче, нежели восемь лет назад. Лизавета Александровна залилась слезами.

– Ух! гора с плеч, слава богу! – сказал Пётр Иваныч, когда Александр уехал, – как будто и пояснице легче стало!

– Что он тебе сделал? – промолвила сквозь слёзы жена.

– Что? просто мученье: хуже, чем с фабричными: тех, если задурят, так посечешь; а с ним что станешь делать?

Тётка проплакала целый день, и когда Пётр Иваныч спросил обедать, ему сказали, что стола не готовили, что барыня заперлась у себя в кабинете и не приняла повара.

– А всё Александр! – сказал Пётр Иваныч. – Что это за мука с ним!

Он поворчал, поворчал и поехал обедать в английский клуб.

Дилижанс рано утром медленно тащился из города и увозил Александра Федорыча и Евсея.

Александр, высунув голову из окна кареты, всячески старался настроить себя на грустный тон и наконец мысленно разрешился монологом.

Проезжали мимо куафёров, дантистов, модисток, барских палат. «Прощай, – говорил он, покачивая головой и хватаясь за свои жиденькие волосы, – прощай, город поддельных волос, вставных зубов, ваточных подражаний природе, круглых шляп, город учтивой спеси, искусственных чувств, безжизненной суматохи! Прощай, великолепная гробница глубоких, сильных, нежных и тёплых движений души. Я здесь восемь лет стоял лицом к лицу с современною жизнью, но спиною к природе, и она отвернулась от меня: я утратил жизненные силы и состарился в двадцать девять лет; а было время…

Прощай, прощай, город,

Где я страдал, где я любил,

Где сердце я похоронил.

К вам простираю объятия, широкие поля, к вам, благодатные веси и пажити моей родины: примите меня в своё лоно, да оживу и воскресну душой!»

Тут он прочёл стихотворение Пушкина: «Художник варвар кистью сонной» и т.д., отёр влажные глаза и спрятался в глубину кареты.

Утро было прекрасное. Знакомое читателю озеро в селе Грачах чуть-чуть рябело от лёгкой зыби. Глаза невольно зажимались от слепительного блеска солнечных лучей, сверкавших то алмазными, то изумрудными искрами в воде. Плакучие берёзы купали в озере свои ветви, и кое-где берега поросли осокой, в которой прятались большие жёлтые цветы, покоившиеся на широких плавучих листьях. На солнце набегали иногда лёгкие облака; вдруг оно как будто отвернётся от Грачей; тогда и озеро, и роща, и село – всё мгновенно потемнеет; одна даль ярко сияет. Облако пройдёт – озеро опять заблестит, нивы обольются точно золотом.

Анна Павловна с пяти часов сидит на балконе. Что её вызвало: восход солнца, свежий воздух или пение жаворонка? Нет! она не сводит глаз с дороги, что идёт через рощу. Пришла Аграфена просить ключей. Анна Павловна не поглядела на неё и, не спуская глаз с дороги, отдала ключи и не спросила даже зачем. Явился повар: она, тоже не глядя на него, отдала ему множество приказаний. Другой день стол заказывался на десять человек.

Анна Павловна осталась опять одна. Вдруг глаза её заблистали; все силы её души и тела перешли в зрение: на дороге что-то зачернело. Кто-то едет, но тихо, медленно. Ах! это воз спускается с горы. Анна Павловна нахмурилась.

– Вот кого-то понесла нелёгкая! – проворчала она, – нет, чтоб объехать кругом; все лезут сюда.

Она с неудовольствием опустилась опять в кресло и опять с трепетным ожиданием устремила взгляд на рощу, не замечая ничего вокруг. А вокруг было что заметить: декорация начала значительно изменяться. Полуденный воздух, накалённый знойными лучами солнца, становился душен и тяжёл Вот и солнце спряталось. Стало темно. И лес, и дальние деревни, и трава – всё облеклось в безразличный, какой-то зловещий цвет.

Анна Павловна очнулась и взглянула вверх. Боже мой! С запада тянулось, точно живое чудовище, чёрное, безобразное пятно с медным отливом по краям и быстро надвигалось на село и на рощу, простирая будто огромные крылья по сторонам. Всё затосковало в природе. Коровы понурили головы; лошади обмахивались хвостами, раздували ноздри и фыркали, встряхивая гривой. Пыль под их копытами не поднималась вверх, но тяжело, как песок, рассыпалась под колёсами. Туча надвигалась грозно. Вскоре медленно прокатился отдалённый гул.

Всё притихло, как будто ожидало чего-то небывалого. Куда девались эти птицы, которые так резво порхали и пели при солнышке? Где насекомые, что так разнообразно жужжали в траве? Всё спряталось и безмолвствовало, и бездушные предметы, казалось, разделяли зловещее предчувствие. Деревья перестали покачиваться и задевать друг друга сучьями; они выпрямились; только изредка наклонялись верхушками между собою, как будто взаимно предупреждая себя шёпотом о близкой опасности. Туча уже обложила горизонт и образовала какой-то свинцовый, непроницаемый свод. В деревне все старались убраться вовремя по домам. Наступила минута всеобщего, торжественного молчания. Вот от лесу как передовой вестник пронёсся свежий ветерок, повеял прохладой в лицо путнику, прошумел по листьям, захлопнул мимоходом ворота в избе и, вскрутя пыль на улице, затих в кустах. Следом за ним мчится бурный вихрь, медленно двигая по дороге столб пыли; вот ворвался в деревню, сбросил несколько гнилых досок с забора, снёс соломенную кровлю, взвил юбку у несущей воду крестьянки и погнал вдоль улицы петухов и кур, раздувая им хвосты.

Пронёсся. Опять безмолвие. Всё суетится и прячется; только глупый баран не предчувствует ничего: он равнодушно жуёт свою жвачку, стоя посреди улицы, и глядит в одну сторону, не понимая общей тревоги; да пёрышко с соломинкой, кружась по дороге, силятся поспеть за вихрем.

Упали две, три крупные капли дождя – и вдруг блеснула молния. Старик встал с завалинки и поспешно повёл маленьких внучат в избу; старуха, крестясь, торопливо закрыла окно.

Грянул гром и, заглушая людской шум, торжественно, царственно прокатился в воздухе. Испуганный конь оторвался от коновязи и мчится с верёвкой в поле; тщетно преследует его крестьянин. А дождь так и сыплет, так и сечёт, всё чаще и чаще, и дробит в кровли и окна сильнее и сильнее. Беленькая ручка боязливо высовывает на балкон предмет нежных забот – цветы.

При первом ударе грома Анна Павловна перекрестилась и ушла с балкона.

– Нет, уж сегодня нечего, видно, ждать, – сказала она со вздохом, – от грозы где-нибудь остановился, разве к ночи.

Вдруг послышался стук колёс, только не от рощи, а с другой стороны. Кто-то въехал на двор. У Адуевой замерло сердце.

«Как же оттуда? – думала она, – разве не хотел ли он тайком приехать? Да нет, тут не дорога».

Она не знала, что подумать; но вскоре всё объяснилось. Через минуту вошёл Антон Иваныч. Волосы его серебрились проседью; сам он растолстел; щёки отекли от бездействия и объедения. На нём был тот же сюртук, те же широкие панталоны.

– Уж я вас ждала, ждала, Антон Иваныч, – начала Анна Павловна, – думала, что не будете, – отчаялась было.

– Грех это думать! к кому другому, матушка – так! меня не ко всякому залучишь… только не к вам. Замешкался не по своей вине: ведь я нынче на одной лошадке разъезжаю.

– Что так? – спросила рассеянно Анна Павловна, подвигаясь к окну.